РАССКАЗ, КОТОРЫЙ НЕ УВИДЕЛ СВЕТ

Подготовил Сергей НИКИТИН
gazeta@ks.chukotka.ru

«КС» уже не раз рассказывал о нашем коллеге, писателе, журналисте газеты «Советская Чукотка» Борисе Борине, который прошёл всю Великую Отечественную войну. В 1985 году, уже после смерти Бориса Михайловича, в Магадане вышел сборник его рассказов «На военных дорогах». Спустя много лет при разборе архивов Магаданского книжного издательства, прекратившего существование в 2002 году, литературовед Сергей Сущанский обнаружил четыре новеллы Борина, которые не были включены в книгу исключительно по воле цензуры. Все рассказы, переданные Сущанским редакции, о войне. Два года назад на страницах нашей газеты впервые свет увидела одна из этих новелл – «Данке шён, герр лейтенант…». Сегодня в канун 75-й годовщины Победы мы печатаем ещё один рассказ, который тоже никогда ранее не публиковался. «Жёсткая, правдивая, человечная…», – вот что хочется сказать о прозе Бориса Борина после её прочтения.

Хорошо идёт под седлом рыжий немецкий мерин Жулик. Дали ему эту кличку за то, что в упряжке старался незаметно ослабить постромки и шёл налегке, переложив всю тяжесть на лошадь, которая рядом. И если ездовой зазевается, сам Жулик, глядишь, словно только из конюшни, а сосед его уже в мыле. Но под седлом деваться некуда, в одиночку не схалтуришь, и Жулик старательно постукивает копытами по дороге.
А дорогой, обычной военной дорогой второго эшелона, не торопясь, проходят пехотные роты нашего полка, тянутся бесчисленные обозные повозки. Никто не спешит – во-первых, хорошо уже греет солнце, а во-вторых – какой дурак будет спешить под пули? На передовую всегда успеешь!
Поскрипывает жёлтая кожа новенького седла, тепла под ладонью медная шея Жулика, ладно похлопывает по бедру пистолет в кобуре. Батарея ушла вперёд, я задержался в штабе и теперь догоняю.
Одинокий дом возле дороги, который стал виден с очередного взгорка, вначале ничем не привлёк внимания. Подъезжая ближе, увидел – что-то много возле него солдат. Толпятся вокруг, входят и выходят из распахнутых дверей. Помню, ещё подумал – что они там за цирк нашли?
А вот на обочине и мои пушки. И прямо под морду Жулика бросился старшина Костылев, схватил лошадь под узду.
– Балстер немку убивать собрался.
До меня как-то не сразу дошло – н е м к у, а не немца… Костылев – у него запалённо дрожали жидкие усики – возбуждённо сеял слова:
– Беда какая… Балстер – капитан, солдатам его останавливать не по уставу. А у бабы этой немецкой – детишки…
Услышав про Балстера, я понял, что дело не в уставе…
Историю командира роты Балстера знали в полку все. После освобождения Киева, где у него осталась семья, получил письмо от соседа: трое его ребятишек, жена, мать и две сестры расстреляны немцами в Бабьем Яру.
Горя вокруг было много, и всё-таки горе Балстера оказалось заметным.
Капитан не то, чтобы изменился – у сорокалетнего человека новая седина в глаза не бросается. А поугрюмел, и прежде был не особенно говорливым, а теперь из него слова не вытянешь. Лезть под пули начал отчаянно, не жалея себя. И пленных – в полку это знали все – рота Балстера не брала.
Я сам слышал, как комполка, подполковник Попов, раздражённо убеждал капитана:
– Вы понимаете, что не беря пленных, укрепляете боеспособность противника? Узнав об этом, фашисты дерутся до последнего патрона! Вы, в конце концов, на Геббельса работаете, который талдычит, что мы уничтожаем всех немцев…
Балстер молчал и только скулы у него каменели. И, насколько я знаю, пленных его рота так и не научилась брать…
В первые недели наступления, на Восточной Пруссии, наша армия не встречала мирных жителей. Напуганные фашистской пропагандой, боясь возмездия, они бежали вместе с вермахтом, бросая дома, вещи, коров и лошадей… Пришлось пристрелить немало овчарок, которые свирепо берегли хозяйское добро. Стало уже привычным, входя на брошенный хутор, держать оружие наготове. Величиной с доброго волка, раскормленные и злые, бросались собаки под пули…
И вот первая встреча немецкой женщины – её, видно, удержали дети на избитой дороге отступления – с беспощадной жестокостью заледеневшего в своём горе капитана Балстера.
Бросил повод Костылеву и заторопился в дом.
В первой же комнате увидел немку. Она сидела у стола, куда бледнее полотна или снега, с которыми обычно сравнивают бледность. В её юбку вцепились пятеро ребятишек, один меньше другого. Они не кричали, не плакали – они смотрели на капитана. Глаза у них блестели непролитыми слезами. Неподвижные, расширенные ужасом детские глаза.
А капитан, бледный не хуже немки, поднимал пистолет. И опускал. И опять поднимал.
За спиной Балстера стояли солдаты. Немка, дети, капитан и солдаты молчали.
Я поторопился пройти вперёд, закрывая женщину собой.
– Иосиф Абрамович, не надо, – только и сумел сказать, глядя Балстеру в глаза, – понимаешь – не надо…
Он смотрел на меня изумлённо и растеряно:
– Не могу… Никогда не думал, что не смогу…
Круто повернулся на каблуках и пошёл к двери.