ЗА СЕБЯ И ЗА ТОГО ПАРНЯ

Владимир МАКАРОВ, блокадник
gazeta@ks.chukotka.ru

Солнечный летний день. На голубом небе белые облака. Тёплый ветерок слегка шевелит зелёную листву деревьев. Трёхлетний мальчик в синей матросской курточке едет по морской набережной на трёхколесном велосипеде. Мир вокруг него безмятежен, полон уюта, тепла, красок. Вдруг прямо над головой раздаётся страшный рёв – непереносимый для детских ушей гудок парохода. Мальчик пугается, бросается к матери. Мальчик – это я, а начавшаяся война, ворвавшаяся в моё сознание этим рёвом – моё первое детское воспоминание.

ИЗ ОГНЯ В ПОЛЫМЯ
Напугал меня гудок парохода, на котором в начале войны наша семья – я, моя сестра и отец с мамой – эвакуировалась из Таллина. В Таллин моего отца, инженера водного транспорта, направили из Ленинграда на работу в морпорт незадолго до начала вой-ны. В город на Неве уходил целый караван судов с беженцами и ранеными.
Эвакуацией гражданского населения руководил мой отец, посчитавший неэтичным отправлять свою семью, как семью начальника, на комфортабельном пароходе – «пусть как все». Уходили последними, на одной из трёх самоходных барж, в самом конце каравана.
Ночью караван остановился на полпути из-за сильного тумана – невозможно было ориентироваться среди установленных нами и немцами минных полей. Решено было ждать рассвет. А утром налетели немецкие самолёты, из 197 судов с беженцами и ранеными 59 потопили. Ведь это были не военные, а гражданские суда – какая у них защита от самолётов? Немцы могли бы потопить и весь караван, но наши торпедные катера их кораблям подойти не дали.
На одном из этих торпедных катеров был брат отца, Михаил. Судьба! Мы эти катера видели, они и спасли остальные суда каравана и нашу семью. Нам повезло – две другие самоходные баржи немцы потопили.
В прошлом, 2014 году, на юбилее снятия блокады, оказался за одним столом рядом с блокадником, тоже эвакуи-ровавшимся ребёнком из Таллина этим караваном. Вот ведь тоже судьба! Разговорились с ним об этом переходе. Эта эвакуация морем из Таллина, подробно описана в военной литературе.

БЛОКАДНЫЕ 125 ГРАММ, С ОГНЁМ И КРОВЬЮ ПОПОЛАМ
Что запомнилось из блокады? Мать стоит перед окном, держит меня на руках. Вдруг потемнело – тучей заслонили небо немецкие самолёты: шли бомбить Бадаевские склады с огромными запасами продовольствия. Склады сгорели, всё было уничтожено, рекой тёк по земле горящий сахар, впитывался в землю. В блокаду эту мёрзлую землю, перемешанную с горелым сахаром, долбили, ели вместе с землёй, драгоценный стакан такой земли иногда можно было купить на рынке. Об этом есть в воспоминаниях многих ленинградцев.
На всю жизнь запомнил звук сирены воздушной тревоги, свет синих лампочек в полумраке бомбоубежища (оно нас спасло – дом разбомбили). И, конечно, голод. Голод, въевшийся в организм на долгие годы… Отец получал по рабочей продовольственной карточке 400 граммов хлеба, мы – шесть иждивенцев (дед, бабушка, мать, сестра, я и мой маленький брат) – по 100 граммов такого же глинистого хлеба из муки, перемешанной со жмыхами и бог знает с чем ещё. «Блокадные 125 грамм, с огнём и кровью пополам» – Ольга Берггольц.
Выжить на таком пайке было невозможно, постепенно мы стали превращаться в доходяг. Дед уже не мог вставать с постели. Брат плакал, кусая голыми дёснами иссохшую грудь матери, пытаясь выжать капли молока. Но его было мало, хотя кормящим матерям и давали дополнительный паёк. Город делал для детей всё, что мог, но мог он не много. Я жаловался отцу в его нечастые приходы домой (ночевал на работе , потому что пешком ему, истощённому человеку, идти было далеко и трудно), что мама нас плохо кормит. Умерли бы от голода, как умерли сотни тысяч ленинградцев, если бы не нашли в доме остатки крупы – когда-то держали в дровяном сарае кур (в большинстве домов Ленинграда в то время было печное отопление). Старались растянуть эту крупу как можно дольше, варили на «буржуйке» суп – «крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой».
Пережили самую страшную, первую блокадную зиму. Дожили до первой прибавки блокадного пайка, когда продовольствие в город стали привозить по льду замёрзшей Ладоги – Дороге жизни. Отец, узнав об этом на партсобрании в райкоме, бежал от Кировского райсовета (это за Нарвским воротами) до нашего дома – угол Обводного, левая сторона, и Международного (сейчас – Московского) проспекта, напротив Фрунзенского универмага.
Отец не воевал – в детстве перенёс туберкулёз тазобед-ренного сустава, сильно хромал. Так вот, посмотрите по карте города расстояние, по которому из последних сил бежит хромой, истощённый человек, от Кировского райсовета, по проспекту Стачек, затем набережной Обводного канала, чтобы предупредить – не отоваривайте карточки на несколько дней вперёд (так всегда делали, чтобы не стоять на морозе в огромных очередях в булочных). Ведь бабушка сегодня должна была пойти за хлебом на всю семью – она, дед, мать, отец и трое детей! Это же сколько хлеба! Даже маленький кусочек – драгоценность, жизнь! Бежал, несмотря на начавшийся обстрел. Осколок от разорвавшегося снаряда застрял в фуражке… Но некогда прятаться в укрытии, нет, надо добежать, – дело жизни для умирающей от голода семьи. Когда добежал – бабушка уже ушла в булочную. Недалеко, но тут силы его оставили – уже не мог не только бежать, просто пойти за ней. И послать некого – все еле ходят, доходяги.
И второй раз семью спас брат отца – ему, как офицеру, разрешили эвакуировать семью (ведь на эвакуацию требовалось разрешение – транспорта не хватало). У брата семьи не было, так отправил нас. Дед и бабушка остались – на них разрешения эвакуироваться не было. И он, и родители, и мы – дети, знали – больше не увидимся. Дед меня очень любил, заплакал, прощаясь со мной. До весны он не дожил – умер от голода. И где его могила – не знаем. Не только на Пискарёвском кладбище хоронили. Ведь в городе умирали от голода до шести тысяч человек в день. А там, где теперь Парк Победы, умерших сжигали в печах для обжига кирпичей. Норма на каждую работницу – сжечь 15 трупов. Об этом мне рассказывала после войны работавшая там блокадница.

ПО ДОРОГЕ ЖИЗНИ
Уезжали мы на грузовой машине, полуторке с брезентовым верхом, по Дороге жизни, по льду замёрзшей Ладоги. Зима была в Ленинграде суровой, до этого много лет Ладога так не застывала, машины не прошли бы. В тот год морозная зима спасла многих – в город везли хлеб, из города – ещё живых, на последней стадии истощения блокадников. Сейчас не только Ладога, но и Нева почти не замерзает.
А здесь, в Анадыре, зимой 1941–1942 года, наоборот, очень поздно встал лиман – 15 января, хотя часто и в октябре замерзал. В январе замерзал до этого только в 1928 году, а после 1942 года лиман в январе не замерзал ни разу, всегда не позже декабря (данные о времени замерзания лимана в Анадыре с 1924 года в книге А.В Яньшина «Гидрометеорологические очерки…»). Так сместились зимой 1942 года воздушные потоки северного полушария, кажется, сама природа помогала нам.
Может, природа действительно вмешивается? Невиданной силы буря погубила весь до единого корабля флот монголов, направлявшийся для завоевания Японии. Буря разметала испанскую Армаду, идущую на завоевание Англии…
Уезжали последними машинами – лёд уже начал таять. Шофёр, когда подъехали к Ладоге, сказал: «Теперь – молитесь!». На льду – вода, везде воронки от бомб. Машина, которая шла прямо перед нами, провалилась в такую воронку: под слоем воды не видно, лёд внизу или полынья. Ушла под лёд сразу, никто не спасся.
Отец с учащимися ремесленного училища шёл через Ладогу пешком (машины уже не ходили). Не все дошли. Кто садился отдыхать – больше уже не вставал, а его и не ждали…
А дальше – Большая земля. Еда! Но многие блокадники и там умерли, уже в эвакуации – желудок не принимал пищу. В эвакуации умерла и известная Таня Савичева. Мы с братом тоже чуть не умерли.
Брат умер в 73 года, с полной изношенностью всего организма и множеством заболеваний. А ведь вёл здоровый образ жизни, никаких вредных привычек, ежедневный бег по утрам. В нашем роду и по материнской, и по отцовской линиям все не меньше 90 лет, а то и больше 100 жили. Считаю, что догнала его блокада.

Продолжение в следует

ТЯГОТЫ ЭВАКУАЦИИ
В эвакуации жили мы в Чкаловской (ныне Оренбургской) области, в районе с символическим названием – Тепловский (спасибо, приютили, обогрели блокадников!), затерянном в степи маленьком селе, тоже с символическим названием, – Точка. Если его и отметят на карте, то только на мелкомасштабной, да и то – точкой.
Ехали туда на телеге, запряжённой волами, по степи с расцветающими тюльпанами – сказочно красивыми, красными, фиолетовыми, жёлтыми, голубыми… Первые впечатления детства – особенно яркие, тюльпаны и сейчас считаю самыми красивыми.
И вот с этого момента – момента встречи с раскинувшейся перед нами цветущей степью, мои воспоминания снова приобрели краски, стали цветными, как это было раньше, в Таллине. До этого вся блокада вспоминается без красок, как чёрно-белое кино с большими чёрными провалами – что-то за этими провалами было страшное, травмирующее, от чего мозг отгородил моё сознание, будто задёрнул занавес.
Когда мне было уже под сорок, пригласили на телевидение рассказать о блокаде. Беседа ведётся в записи, никакого волнения. Я спокойно рассказываю, показываю карту обороны Ленинграда. И вот последний, обычный вопрос телеведущей: «Что для вас лично значит блокада?». Что тут сложного? Хочу ответить – и вдруг горло перехватывает, вот-вот вырвутся рыдания, я не просто расплачусь – я, мужчина, разрыдаюсь! Остановили запись. Успокоился, начали снова, с этого же вопроса. И опять – та же реакция, еле сдерживаю рвущиеся из груди рыдания! И не могу понять – почему? Только с третьего раза удалось овладеть собой, с трудом что-то ответить. Видно, ключевым словом было вот это – «лично», оно и вырвало что-то из подсознания – не конкретное воспоминание, а чувство когда-то пережитого…
И сейчас, спустя уже семьдесят с лишним лет, мне всё ещё тяжело вспоминать и писать о блокаде. Психологам известно это свойство нашего сознания – отключать какие-то непереносимые для психики воспоминания, знают они и о «ключевом слове», по которому выбрасываются из окон многоэтажек…
Как фронтовики не любили рассказывать о войне, так и мои родители неохотно рассказывали о блокаде – не хотели заново переживать страшное прошлое. Мать вела дневник, но читать его нам не позволяла…
В эвакуации отец стал заместителем председателя колхоза, парторгом, мать – учительницей.
Педагогического образования у матери не было, но было высшее образование – химик-технолог, и это считалось достаточным для преподавания в школе. А где было взять учителей? Новое поколение должно знать, что тогда закончить четыре класса считалось достаточным, работать уже надо было. Это теперь одного высшего образования мало – два подавай!
В эвакуации мы тоже мёрзли и голодали, но это был уже не смертельный, как в Ленинграде, голод. Особенно тяжело было в первый год – ведь у нас ничего не было. У матери развилась «куриная слепота» – полная потеря зрения в сумерках, после захода солнца. Это было у многих в вой- ну и первые послевоенные годы – авитаминоз, нехватка витамина А. Его много в сливочном масле. А где ты его возьмёшь, это масло? У нас, детей, – какие-то белые «мушки» перед глазами. Говорили: малокровие. И дров не было – кто их для нас заготовил бы?

КНИГИ ВМЕСТО ЕДЫ
Тогда нам помогали книги. Голодные и замёрзшие, в плохо протопленной избе, при керосиновой лампе вслух читали и перечитывали «Необыкновенные приключения Карика и Вали». Вместе с героями, ставшими крошечными детьми, и их наставником – профессором переносились в залитую летним солнцем удивительную страну растений и насекомых, представляли себе вкусные булки из пыльцы цветов, огромную – на всех! – яичницу из яичка крошечной птички малиновки, копчёные окорока из ног кузнечиков… Эта бережно хранимая книга, с любовно раскрашенными сестрой иллюстрациями, вернулась с нами из эвакуации в Ленинград, я читал её своему сыну, а потом и внуку.
Книги помогали многим. Вот что пишет в своих воспоминаниях одна из блокадниц Е. Васнецова: «Вещей можно было брать очень ограниченно, но мама всё-таки умудрилась взять с собой десять маленьких томиков Диккенса, поместив их в таз. Эти книги скрашивали трудную жизнь в Перми, полную забот и волнений. Их читали, чтобы забыться, перенестись в другую жизнь...».
В «Блокадной книге» Адамовича и Гранина написано, как почти умирающий от голода, вконец обессиливший блокадник со стоном и хрипом полз (именно полз!) по лестнице к своей квартире, волоча за собой мешок с книгами. Не для того, чтобы протопить ими «буржуйку» в промороженной квартире. Чтобы книги спасти!

НА ПОДНОЖНОМ КОРМЕ
На следующий год наша жизнь в селе стала налаживаться. В колхозе нам дали корову – через село шли угоняемые от немцев гурты скота, ослабевших – тех, которые не в состоянии были идти дальше, – передавали колхозу. Мы назвали корову Симменталкой, как называлась её порода, выходили её – вот и молоко у нас появилось. Завели и поросёнка, и кур, и козу. У матери прошла «куриная слепота», у нас, детей, исчезли мешавшие зрению «мушки».
Родители – горожане, но быстро освоились в сельской жизни. Выделили нам бахчу – сажали картошку, вырастили огромные тыквы. Такие большие, что мы, дети, ещё не умея плавать, переплывали на них нашу речку, тихий Чаган. Осенью целый угол комнаты, до потолка, был заполнен собранными тыквами. И картошка уродилась лучше, чем у других – не ленились вскапывать землю.
В степи собирали шампиньоны. Опасное дело. Как похожи на них смертельно ядовитые бледные поганки! (Дом напротив нас, на другой стороне улицы, вдруг опустел – вымерла вся семья, отравились грибами.)
Собирали с другими детьми шиповник, сдавали на приёмный пункт для раненых.
Были у нас в эвакуации и настоящие пиры – весной ловили сусликов, заливая их норы водой из талых снеговых луж. Как сейчас вижу только что вынутый из русской печи огромный, как мне, ребёнку, казалось, противень с девятью поджаренными розово-коричневыми жирными тушками сусликов – какие они были вкусные, какой пир был у нас!
А однажды родители, заготавливая в лесу дрова, поймали сову! Тушили с картошкой, вот вкусно-то было!
На стене повесили большую карту Советского Союза, следили за передвижением фронта, радовались освобождению городов, успехам нашей армии (про потери нам, детям, не говорили – берегли детские души).
Работать в колхозе было некому – все на фронте. Весной даже мать впрягалась в плуг вместе с остальными женщинами, пахали. А как заготовить сено для скота? Вот отец и предложил: «Косите все, кто может! Каждый третий стог – ваш!» – «А не обманешь?» – «Даю слово коммуниста!». И вышли все, кто только мог держать косу – женщины, старики, подростки... Даже немощные старухи сидели в поле с детьми, чтобы матери здесь же, в поле, и кормили грудных детей, не тратили время на дорогу домой. Время дорого – сенокосная страда! Чем будешь кормить зимой корову? Как вообще может выжить семья без коровы-кормилицы, тем более – в войну?
Сена заготовили достаточно – и на подворье колхозников, и в колхозе. Сегодня это не всем понятно: разве не могли колхозники сами накосить себе сена? Не могли! Не было личных участков для сенокоса. Косили на опушках леса, вдоль дорог, вдоль канав. Давали (если хватало сена для колхозного скота) на трудодни – а много ли на них получишь?
В других колхозах такого, как у нас, не сделали. И остались зимой без сена. Пришло указание из райкома – передать сено в другой колхоз.
Отец возразил: «Ведь это же наше сено!» – «Что? И это говорит коммунист?!». Заставили отдать часть сена, хоть лишнего и не было. А за проявленную при сенокосе инициати- ву – «Разбазаривание колхозного сена! Это же преступление!» – объявили отцу строгий выговор, его, председателя колхоза, разбронировали, отправили на фронт. Воевал. Выжил. Вернулся после ранения.

ВОЗВРАЩЕНИЕ В РОДНОЙ ЛЕНИНГРАД
Война воспитала в моём поколении чувство патриотизма, ответственности за страну. Это моя страна, моё государство, здесь жить моим детям и внукам. Моя хата – не с краю!
Вернулись в Ленинград осенью 1945-го. Тяжёлые послевоенные годы…
Вместо разбомблённой нам дали опустевшую квартиру умершей в блокаду семьи. Первый этаж, холодно, дров не хватает, на стенах, под окнами – постоянная сырость, плесень. Мои одноклассники – такие же голодные, плохо одетые ребята. Нас часто проверяют, выявляют завшивевших, дают бесплатные талоны в санпропускник – это баня и прожарка одежды. Хлеба по карточкам не хватало. Дистрофиков, в том числе и меня, в школе немного подкармливали. Называлось «дополнительное питание», но как раз питания-то нормального и не было.
Одного мальчика заметили стоящим с протянутой рукой у булочной – просил хлеба. Долго совестили: «Нельзя распускать живот!». Ходовым обидным ругательством было «обжора», неважно, соответствовало это действительности или нет – толстых-то среди нас тогда не было. Заинтересовавшись собакой, сразу задавали хозяину вопрос: «А много она ест?». Держать собаку могли немногие. На весь наш большой двор с четырьмя шестиэтажными домами собака была только одна.
Что осталось от пережитого в блокаде и после блокады голода? Потерялось чувство насыщения, никогда не чувствовал себя наевшимся, впервые ощутил это чувство только лет в 20. А в подсознании голод остался до сих пор: сестра, брат и я – все мы ощущали какое-то беспокойство, если дома не было запасов круп, сахара. Так же, как и моя мать, до самой своей смерти делавшая дома запасы.
Вернувшись из эвакуации, долго ещё хранили спасавшую блокадников «буржуйку» – самодельную жестяную печку. «Вдруг пригодится, мало ли что…», да и как расстаться, выбросить? Ведь это же спасительница – и согревала, и горячей водой, «чаем», нас поила – если есть нечего, то хоть приглушала голод. В блокаду такие печки были жизненно необходимы, их делали на заводах наравне с оборонным заказом – снарядами, минами, артиллерийскими орудиями.
В блокаду ели дуранду (жмых подсолнечника) и шроты (даже не знаю, из чего они), после войны их уже не было. А хотелось ещё раз поесть – ведь так было вкусно! Теперь вкус изменился. Когда удалось найти и попробовать – да как это вообще можно было есть?
По карточкам давали чечевицу. (Немецкие листовки, сброшенные с самолёта: «Ленинградские матрёшки, отдохните от бомбёжки. Чечевицу доедите – сами город отдадите!».) После войны чечевицы долгое время не было. Осталась память о чём-то очень и очень вкусном. А появилась чечевица, сварили – так, ничего особенного. Горох даже лучше. (Но храню её в своём продуктовом шкафу – блокадный инстинкт.)
После войны ленинградцам, чтобы смогли прокормиться, выделяли «под картошку» клочки земли на пустырях города. Получили такой участок и мы. Собирали и засаливали грибы. Выдаваемого по карточкам хлеба не хватало, мечтали, как о несбыточном, о белом хлебе с маслом и сладком чае – и тогда больше ничего не надо! Отмена продуктовых карточек была праздником. Жили, как жила в первые послевоенные годы вся страна – впроголодь, но с яростным желанием залечить быстрее раны. Работали не покладая рук, восстанавливала вся страна страшные разрушения, последствия зверств фашистов.

ПАМЯТЬ УКРАСТЬ НЕЛЬЗЯ
И нас сейчас хотят испугать какими-то «санкциями»? Прочёл бы Обама «Блокадную книгу» – понял бы, что пустое затеял. Черчилль был умнее – увидев, как морозной зимой на улицах Москвы люди едят мороженое – эскимо на палочках, сказал: «Такой народ победить нельзя!». (Потому и затеял «холодную войну», что на «горячую» не осмелился.)
После войны фашистских военных преступников казнили публично – вешали на площадях городов, и в Ленинграде тоже. Мы, мальчишки, бегали смотреть на казнь без всякого сожаления к фашистам, с чувством законного возмездия за совершённое ими. Так, как писала Ольга Берггольц в блокаду: «Мы отомстим за всё, что пережили, за всё, что скрыли от Большой земли».
Я не могу спокойно слушать сегодняшние слюнявые псевдодемократические либеральные рассуждения о недопустимости смертной казни. Сколько раз её отменяли – и царское правительство, и Временное, и советское, и вынуждены были вводить вновь! Скажи кто-нибудь тогда, что смертная казнь фашистов негуманна, а надо наказать их пожизненным заключением – его, если не умалишённым, фашистским пособником бы посчитали!
Не только немцы рвались в Ленинград. Вместе с ними воевали добровольцы (!) из многих стран Европы. Всем им обещали нашу землю. У них в стране ни клочка свободной не оставалось, вот и поехали за ней. Что же, большинство из них и получило нашу землю. По два метра…
А наполеоновское нашествие 1812 года? Итальянцы, немцы, голландцы, поляки и другие составляли две трети вторгшейся армии – «нашествие двунадесяти языков». Тем, что французов погибло значительно меньше, чем остальных, ещё и оправдывался Наполеон в ответ на упрёки о сотнях тысяч погубленных им в России. («Войну и мир», конечно, читали?) Крымская война – против нас и Англия, и Франция, и Турция… А в Первую мировую? Давайте в память о наших бесстрашных предках вспомним, кто ещё, вместе с немцами, пришёл тогда завоёвывать Россию. О генуэзских наёмниках в войске Мамая на Куликовом поле тоже вспомним.
И кто-то ещё мог думать, что противостояние США, планировавших атомные бомбардировки наших городов, прекратится при изменении нашей политической системы, повороте страны на капиталистический путь развития? Горбачёв: «Они сказали, что не будут продвигать НАТО на Восток!». Сказали…
Надо помнить завещание Александра III: «У России нет друзей, у неё только два союзника – армия и флот!».
В угаре перестройки город получил труднопроизносимое немецкое название – Санкт-Петербург! Подвиг ленинградцев, заплативших двумя миллионами жизней горожан и солдат – забыть? Защищали от немцев город с немецким названием? За обороной Ленинграда следила вся страна, весь мир, и связалось название города не с именем Ленина, а с героической обороной, подвигом ленинградцев. Как и Сталинград – это слово нашей Победы, память о ней, а не о Сталине. А что такое Волгоград – нейтральное название… Переименование этих городов – глупость, поощряемая теми, кто пытается лишить народ памяти, украсть у советского народа его Победу.
Кое-кто старается лишить нас памяти. Вот и слышится уже – «не лучше ли было сдать Ленинград фашистам, избежать гибели жителей». Такое пережившим блокаду – пощёчина. Или не знают авторы таких идей, что война велась не на порабощение, а на уничтожение славянских народов, прежде всего – русского.
Надо знать и не забывать, что Ленинград не только выстоял – город воевал, сражался, оттянув на себя необходимые немцам дивизии для взятия Москвы, – она была уже так близко! – и сколько немецких дивизий нашли свой конец под Ленинградом? «Скажи кто во время блокады о сдаче Ленинграда немцам, – говорил мне отец, – да его бы живым на месте разорвали!».

ПОСЛЕСЛОВИЕ
Что для меня память о блокаде? Чувство гордости за наш народ, победивший, несмотря на неимоверные трудности. Чувство уверенности в будущем: выстояли тогда, значит, сможем вынести всё и сейчас.
Война воспитала в нашем поколении чувство патриотизма, ответственности за страну. Наша хата – не с краю! С болью видел разрушение страны в период так называемой перестройки и «прихватизации», с радостью и надеждой смотрю на восстановление России. И упрямо борюсь за то, что считаю справедливым, нужным. Это моя страна, моё государство, здесь жить моим детям и внукам. Моя хата – не с краю. Иначе зачем же тогда меня спасли, для чего же тогда я выжил?
Так же, как тогда, в войну, спасали нас, детей, главным в моей полувековой работе на Чукотке – защита населения от туберкулёза – всегда была и остаётся забота о детях.
Блокада унесла многих из моего поколения. Поэтому девиз: «За себя и за того парня» – для меня не пустые слова. Обязанность. Служу Отечеству!